The Extended Day and Other Memories of Cold Weather - I / Продленный день и другие воспоминания о холодной погоде - I

I see it clear: the dacha, the wild roses, the wooden fence, the gate with rusted latch...
Uzkanaves, Lithuania, 1973. Ph: L. Loseff / Я ясно вижу дачу и шиповник, забор, калитку, ржавчину замка...Ужканавес, Литва, 1973. Фото: Л. Лосев

The Extended Day and Other Memories of Cold Weather

And on that island they preserved the names
of maidens from the princely clan,
from times my heart can not forget
when winter never came.
Nina Mokhova

I

I see it clear: the dacha, the wild roses,
the wooden fence, the gate with rusted latch,
the shiny-wrinkled, baggy summer trousers;
I touch wood, superstitious as I am.
I see it clear: the samovar is fuming
like tsar or some high officer annoyed—
a colonel who’s been fuelled up with fircones,
and shakoed by a plume of lilac smoke.
So near, hold out your hand and you can feel it,
but there’s some sights you don’t care to repeat:
a second shameful battle of Tsushima—
the rising sun spread out on last night’s sheet.

A handsome chap holds forth on the veranda,
a guest for tea, ignoring the preserves,
and speaking words like ‘Universal manhood...
for Aryans respect... Jews to love Jews...
Which way to go? From here it’s one small step—
God’s kingdom or devil’s dictatorship?’

And now it’s back to winter cold. The reindeer
are being rounded up by grim-faced Lapps
in textbook fashion (see p. 23).
‘Soup’s on the stove-top, you can do the spuds’.

Soup on to warm. The spuds are boiling merry.
It’s opera on the radio, no doubt.
I hear it clear: the singers are the Aryans,
the aria’s words I simply can’t make out.

(Translation © G.S. Smith)

To be continued...

Продленный день и другие воспоминания о холодной погоде

На острове, хранящем имена
увечных девочек из княжеского рода,
в те незабвенные для сердца времена
всегда стояла теплая погода.
Нина Мохова

I

Я ясно вижу дачу и шиповник,
забор, калитку, ржавчину замка,
сатиновые складки шаровар,
за дерево хватаясь, суевер.
Я ясно вижу — злится самовар,
как царь или какой–то офицер,
еловых шишек скушавший полковник
в султане лиловатого дымка.
Так близко — только руку протяни.
Но зрелище порой невыносимо:
еще одна позорная Цусима,
японский флаг вчерашней простыни.

А на крыльце красивый человек
пьет чай в гостях, не пробуя варенья,
и говорит слова: «Всечеловек…
Арийца возлюби… еврей еврея…
отсюда шаг один лишь, но куда?
до царства Божия? до адской диктатуры?»

Теперь опять зима и холода.
Оленей гонят хмурые каюры
в учебнике (стр. 23).
«Суп на плите, картошку сам свари».

Суп греется. Картошечка варится.
И опера по радио опять.
Я ясно слышу, что поют — арийцы,
но арии слова не разобрать.

Продолжение следует....