January 30, 1956
(Visiting Pasternak)
All I remember, it’s so long ago—
manikin figure abruptly appearing,
resonant voice winging by like his writing,
resonant voice and day icy-cold,
resonant voice, like the wind almost
snapping the masts on that marvellous canvas
where icebergs stack one on top of another,
and billows shove against stormclouds and race,
that resonant voice was a natural twin
to that illustration, one of my favourites—
sulphurous smoke spreading over a dreadnought,
fading away as disaster draws in.
Plunging, you’d think, too deep to get back,
still he would surface, not hitting the skerries—
that’s how the Norwegian, the wretch of Voronezh,
and the sensitive Georgian bobbed up when he spoke.
Booming away, that voice threatened to rend
or melt down the valves of sense and connection.
What use could it be, my half-childish memory?
How to remember? How understand?
That’s all I remember—the icy-cold day,
the resonant voice on the threshold of sobbing,
the storm of excuses, betrayals, and suffering.
They crushed me and made of me what I became.
Translator’s Note: Lev Loseff also wrote an account in prose of his meeting with Pasternak, which carries a different date to this poem: ‘29 ianvaria 1959 goda’; the essay was collected in sobrannoe (Ekaterinburg: U-Faktoriia, 2000), 560-70, and later incorporated into the book Meandr (Moscow: Novoe Izdatelstvo, 2010), 239-246. Loseff was accompanied on this visit by his friends Leonid Vinogradov and Vladimir Eremin.
In the fourth stanza, ‘the Norwegian’ refers to the Nobel Prize, which Pasternak was forced to refuse; ‘the wretch of Voronezh’ refers to Osip Mandelshtam, who was exiled to that city in 1934-7; and ‘the sensitive Georgian’ is probably Titsian Tabidze (1895-1937), one of the poets translated into Russian by Pasternak in the 1930s.
(Translation © 2014 G.S. Smith)
30 января 1956 года
(У Пастернака)
Всё, что я помню за этой длиной,
очерк внезапный фигуры ледащей,
голос гудящий, как почерк летящий,
голос гудящий, день ледяной,
голос гудящий, как ветер, что мачт
чуть не ломает на чудной картине,
где громоздится льдина на льдине,
волны толкаются в тучи и мчат,
голос гудящий был близнецом
этой любимой картины печатной,
где над трёхтрубником стелется чадный
дым и рассеивается перед концом;
то ль навсегда он себя погрузил
в бездну, то ль вынырнет, в скалы не врежась,
так в разговоре мелькали норвежец,
бедный воронежец, нежный грузин;
голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Всё, что я помню, – день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.