A Journey - 5. In a Hole in Normandy / Путешествие - 5. В нормандской дыре

A Journey

5. In a Hole in Normandy

For Vladimir Maramzin

Not for the first time the waves break into their dance,

— they’re on a per diem activity deal, of course —

and to this day I can see that swarthy sand,

Poseidon’s bald spot, fringed by his grizzled curls.

This old buffer, who all his life has never been sober,

holds his mouth agape, and we see a sort of trident

herding the waves on their way to Dunkirk and Deauville,

and then on to Brest, and his shaky hands tremble.

I can remember from wartime childhood, ‘Allies

my arse, the blood being spilled’s all Russian, damn ’em’.

Here, stretched over these beaches, that second front lies,

— our lads on their hospital cots, here’s what they dreamed of.

Bravely, the tide brought the men to machine gun range.

The landing craft were concealed by conniving fog.

Those who survived are the ones who will tell the tale,

and we’ll be upset by the silence of those who did not.

The names of these men, O Lord, are the ones Thou shouldst weigh —

so many grains of sand, not ours to count, who were hurled

by the tide’s wet hand to splatter onto the scale.

In the white café a drummer rips open his shirt.

The white café on the beach throbs with a thudding beat.

A boy in there’s taking out Martians with grim-faced rapture.

Being fork-written on vodka is LIFE AND FATE —

by that twopenny Grossman back there, getting plastered.

He’s into his third week of drinking, this man on leave,

like a length of rope spinning and plaiting his grief.

The beat of a drum. Beat of a drum. Beat.

Sea and death. Sea and death. Sea.

(Translation © 2014 G.S.Smith)

Путешествие

5. В нормандской дыре

В.Марамзину

Не в первый раз волны пускались в пляс,

видно, они нанялись бушевать поденно,

и по сей день вижу я смуглый пляж,

плешь в кудельках, седых кудельках Посейдона.

Сей старичок отроду не был трезв,

рот разевает, и видим мы род трегубца,

гонит волну на Довиль, на Дюнкерк, на Брест,

зыбкие руки, руки его трясутся.

Это я помню с детства, с войны, да в рот

этих союзников, русскую кровь, мать их.

Вот он, полегший на пляжах второй фронт,

о котором мечтали на госпитальнях кроватях.

Под пулеметы их храбро привел прилив,

Хитрый туман прикрывал корабли десанта.

Об этом расскажет тот, кто остался жив.

Кто не остался, молчит — вот что досадно.

Их имена, Господи, Ты веси,

сколько песчинок, нам ли их счесть, с размаху

мокрой рукой шлепнет прибой на весы.

В белом кафе ударник рванет рубаху.

В белом кафе на пляже идет гудьба.

Мальчик громит марсиаян в упоении грозном.

Вилкой по водке писано: ЖИЗНЬ И СУДЬБА —

пишет в углу подвыпивший мелкий Гроссман.

Третью неделю пьет отпускник, пьет,

видно, он вьет, завивает веревочкой горе.

Бьет барабан. Бьет барабан. Бьет.

Море и смерть. Море и смерть. Море.