14 February 2012

The Stump Garden / Сад пней


The Stump Garden

The cleanpicked skeleton of a sailor,
slammed down in crooked disarrangement—
fifty years now
this hold has held him as his household;
the little fish swim through his eyeholes,
and look aloft.

Shit filters into lagoon sewer,
moon moulders over Honolulu.
Columns of fire
and blood that in this place ascended,
into hotels have cooled and blended,
and stand in file.

Memorial plinths that ply for profit,
inside, shrill splashy glitter, profligate
chew, swill, and shriek;
the sun-browned buttocks of the bimbos
bump-bump; in every branch of business
the price is steep.

Dark aperture between two columns
(maybe this same infernal bolthole
they aimed to ram?).
There is a smell of served-up seafood
in this odd place. And there is really
a restaurant,

where capable Japanese digits
fashion the sushi and sashimi.
Wiser than us,
threefold he’s upped his capital, and
to please his customers installed a
garden of stumps.

These charbroiled stumps in their grey sandpan
have been arranged in such a manner
that every stump
a shadow casts of sad forbearance,
a shadow of tectonic radiance
at that last trump.

That dreadful day of death and glory!
Lava began to flow, engorging,
then settled down.
It flowed, engulfing things, that lava,
but some of them remained thereafter,
not burned, not drowned.

The objects that we fail to render
and burn, are what we call remembrance.
Crouch down and view—
no tears, but neither mocking laughter—
view charred stumps bobbing in the water,
and those stumps too.

That’s how the world has been divided:
our victory, Japan’s survival.
To live’s their fate.
Into the smiling Nippon maw they’ll
insert another raw fish morsel,
and masticate.

(Translation © G. Smith)


Сад пней

Обглоданный скелет матроса
обрушен как-то криво, косо,
лет пятьдесят
он в этом трюме пребывает,
в глазницы рыбки проплывают
и вверх глядят.

Фильтруется говно в лагуну,
гниет луна над Гонолулу,
столбы огня
и крови, что здесь вверх летели,
застыли, превратясь в отели,
стоят стоймя.

В доходных этих обелисках,
в их блестках, плесках, брызгах, визгах
жрут, пьют, орут,
там ягодицы смуглых девок
вращаются, там много денег
за все берут.

Черна меж двух столбов промежность
(уж не в такую ли кромешность
шли на таран?).
Там пахнет рыбным рестораном,
и правда, в этом месте странном
есть ресторан.

Японец лапками сухими
формует суши и сашими,
он нас умней,
он капиталец свой утроил,
а для гостей своих устроил
сад пней.

Пни обгорелые на сером
песке стоят таким манером,
что каждый пень
бросает тень тоски, терпенья,
тень тектонического пенья
в последний день.

Ужасный день! И смерть, и слава!
Текла и оплывала лава,
потом сошла.
Она текла и оплывала,
но что-то лава оставляла,
не все сожгла.

То, что не удалось расплавить
и сжечь, мы называем – память.
Присядь, взгляни
без слез, но также без усмешки,
взгляни на эти головешки,
на эти пни.

Уж так заведено под солнцем –
победа нам, а жизнь японцам.
Они живут.
В свою японскую улыбку
они суют сырую рыбку,
засим жуют.

No comments:

Post a Comment