 |
| Klaipėda ca. 1972, Photo L. Loseff |
In Memory of Lithuania
(A Waltz)
House made of mist, like one made of adobe,
Thomas Mann, writer, his family abode; he
must have been quite a fine Bursche.
Will it take long getting wheels used to tussocks,
over the river to now extinct Prussians
taking a now extinct coursche?
Fishwife who lazily gives bra a lift. Shit’s
left lying there on the sand by a Spitzchen.
I couldn’t give a goddamn.
Looks like a drop of cold lymph from the Sami
got intermixed with my hot blood of Abraham,
gelée from gloomy Chukhna.
Trying to hide the sly grin on my dial,
I can see clearly a Kazys and Milda in
there midst Danutas, Birutes.
What we think paradise, I can assure you,
isn’t a matter that we get to choose—no,
it’s a zugunder for us.
They’re all extinct, all those Huns, Turks, and Latins.
Rome’s full of ruins. And New York of butt ends.
Brodsky is in his right mind.
Can’t dodge extinction. But who has? A glimmer —
Russian ‘died’ (umer), a lunatic immer,
thrums in a long-yawn jamais.
From Чудесный десант (The Miraculous Raid), 1985
(Translation © 2019 G.S. Smith)
Joseph Brodsky would seem to be mentioned in this context because of the prominent theme of entropy in his poetry.
Памяти Литвы
(вальс)
Дом из тумана, как дом из самана,
домик писателя Томаса Манна,
добрый, должно быть, был бурш.
Долго ль приладить колеса к турусам —
в гости за речку к повымершим пруссам
правит повымерший курш.
Лиф поправляет лениво рыбачка.
Shit-c на песке оставляет собачка.
Мне наплевать, хоть бы хны.
Видно, в горячую кровь Авраама
влита холодная лимфа саама,
студень угрюмой чухны.
И, на лице забывая ухмылку,
ясно так вижу Казиса и Милду,
в сонме Данут и Бирут.
Знаете, то, что нам кажется раем,
мы, выясняется, не выбираем,
нас на цугундер берут.
Вымерли гунны, латиняне, тюрки.
В Риме руины. В Нью-Йорке окурки.
Бродский себе на уме.
Как не повымереть. Кто не повымер.
«Умер» зудит, обезумев, как «immer»,
в долгой зевоте jamais.
No comments:
Post a Comment