‘Yes, I know—Tatar yoke, years of famine, / ‘Понимаю — ярмо, голодуха,

Lev Loseff / Лев Лосев ca. 1972

‘Yes, I know—Tatar yoke, years of famine,

no democracy though ages passed by,

but that naff Russian spirit’s the main thing’—

said this poet to me,—‘I can’t abide.

All those sweet little showers and birches,

those aaaghs about folks gone before’—

and the poet pulled a face meant to hurt you,

twisting delicate lips in a sneer.

He went on, getting more and more shirty,

‘I detest them, those drink-sodden nights,

the drunkards’ remorseful sincerity,

Dostoevsky split-soul of the narks,

dear old vodka and dear little mushrooms,

cute young girlies and cute little sins,

then when dawn comes, instead of a wash-down

we get Blok with his watery lines;

the guitar poets with lances of cardboard

and their stage-actor’s frog in the throat,

our iambs, flat-footed and vapid,

and trochees that trundle, not trot;

stuff held sacred’s insultingly batty,

all set up for the simpletons,

and that life-giving river, pure Latin,

took a course that went right past us.

All too true — it’s the land of nogoodniks,

there’s not even a decent gents’—

like Chaadaev almost, that lunatic,

my poet unexpectedly ends.

But his Russian speech, fluent quicksilver,

made him skirt round some matter of weight,

and he seemed to stare over the river,

where an archangel’s trump died away.

[From Чудесный десант (The Miraculous Raid), 1985]

(Translation ©2019 G.S. Smith)

‘Понимаю — ярмо, голодуха,

тыщу лет демократии нет,

но худого российского духа

не терплю’,—говорил мне поэт.

‘Эти дождички, эти березы,

эти охи по части могил’,—

и поэт с выраженьем угрозы

свои тонкие губы кривил.

И еще он сказал, распаляясь:

‘Не люблю этих пьяных ночей,

покаянную искренность пьяниц,

достоевский надрыв стукачей,

эту водочку, эти грибочки,

этих девочек, эти грешки

и под утро заместо примочки

водянистые Блока стишки;

наших бардов картонные копья

и актерскую их хрипоту,

наших ямбов пустых плоскостопье

и хореев худых хромоту;

оскорбительны наши святыни,

все рассчитаны на дурака,

и живительной чистой латыни

мимо нас протекала река.

Вот уж правда — страна негодяев:

и клозета приличного нет’,—

сумасшедший, почти как Чаадаев,

так внезапно закончил поэт.

Но гибчайшею русскою речью

что-то главное он огибал

и глядел словно прямо в заречье,

где архангел с трубой погибал.